ДОРОГА ПАМЯТИ: Маршал Жуков и Иосиф Бродский

«Из России я тоже слышал всякое-разное. Вплоть до совершенно комичного: дескать, я этим стихотворением бухаюсь в ножки начальству». Ибо объяснить зачем нужно писать такое, если ты не бухаешься начальству в ножки, российские читатели поэта никак не могли.

Вижу колонны замерших звуков,
гроб на лафете, лошади круп.
Ветер сюда не доносит мне звуков
русских военных плачущих труб.
Вижу в регалиях убранный труп:
в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший средь волжских степей.
Кончивший дни свои глухо в опале,
как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? "Я воевал".

К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Все же, прими их - жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.

Это стихотворение Бродского много раз обсуждалось в блогах, социальных сетях и на форумах.

Раньше его обвиняли в руссофобии ( с какой это стати воины Красной армии встретится в «адской области»?) тепреь многие авторы вслед за Холмогоровым на его основании называют Бродского Русским, Имперским и Православным.

Впрочем, неодназначно они были восприняты ещё в момент публикации. Стихи "На смерть Жукова" никак не назовешь антисоветскими. Это развитие традиции державинского "Снигиря", которое является эпитафией другому великому русскому полководцу - Суворову.

Бродский говорил: «Вообще-то я считаю, что это стихотворение в свое время должны были напечатать в газете "Правда"».

Недавний эмигрант, Бродский посчитал нужным откликнуться на смерть этого красного полководца. В разговоре с Соломоном Волковым Бродский вспоминал: «Из России я тоже слышал всякое-разное. Вплоть до совершенно комичного: дескать, я этим стихотворением бухаюсь в ножки начальству». Ибо объяснить зачем нужно писать такое, если ты не бухаешься начальству в ножки, российские читатели поэта никак не могли.

Но в сентябре 1941-го, когда решалась судьба осажденного Ленинграда, где вместе с родителями находился годовалый Бродский, оборону города возглавил Георгий Константинович Жуков. «А ведь многие из нас обязаны Жукову жизнью. Не мешало бы вспомнить и о том, что это Жуков, и никто другой, спас Хрущева от Берии. Это его Кантемировская танковая дивизия въехала в июле 1953 года в Москву и окружила Большой театр» - говорил Бродский.

Все же стихотворение "На смерть Жукова" мало подходило бы для газеты "Правда". В.Шохина в статье "Певец империи и провинции" обратила внимание, что сапоги Жукова у Бродского именуются (неожиданным в величавом контексте стихотворения, поступь которого будто печатный шаг колонн, проходящих в параде по брусчатке) словцом "прахоря". "Прахоря" - это "сапоги" на лагерном жаргоне. Бродский как бы высвечивает тему светом ГУЛАГа...

В стихотворение "На смерть Жукова" наряду с прощанием с великим полководцем есть экзистенциальное, с точки зрения вечности, упоминание методов заваливания врага трупами собственных солдат, которыми привык побеждать, не считаясь с человеческими потерями, маршал Жуков. Их гибель резко контрастирует в этом поэтическом некрологе с глухой и штатской кончиной отправившего их на убой.

А идущее в следующей строфе проникновенное: «Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою» - вполне описывает отношение Бродского к империи, которой служил Жуков.