Дискуссия в немецкой газете. Спустя 70 лет после окончания Второй мировой войны воспоминания о вине становятся рутинным процессом. С этим пора покончить, если мы хотим воспринимать историю всерьез, считает Рауль Лебберт. Ничего подобного, возражает Андреас Олер, нам сегодня официальный траур нужен, как никогда.
Хватит ритуального почтения памяти!
Рауль Лебберт
Спустя 70 лет после окончания Второй мировой войны Германия вновь будет чтить память погибших. Практически ежедневно политики в мемориальных комплексах концлагерей говорят об исторической вине, повторяют слова «никогда больше!», склоняют головы, чтят память, как например, премьер-министр земли Бранденбург, Дитмар Войдтке (Dietmar Woidtke) во время памятного мероприятия, посвященного убитым в Равенсбрюке и Заксенхаузене. Эта «память» знает только начало, но не конечную точку, говорит Войдке. Она не забывает, она не должна забыть.
Громкие слова свидетельствуют о просветлении воззрений, подстегивают нас. Вина не должна просто стать частью истории. Словно костлявый палец, каждое слово указывает прямо на нас: «Помни о нацистах». Потому что рана должна кровоточить вечно. И это правильно, и воля невиновна и чиста, и Мартин Вальзер был не прав, когда, выступая в 1998 году в церкви Св. Павла, сравнил ритуализацию памяти Освенцима с инструментализацией. При этом, в заверении в вечной памяти — в этом пункте Вальзер, к сожалению, прав — только желание является отцом помыслов. Наша коллективная воля должна создать действительность, игнорируя тот факт, что число тех, кто активно вспоминает о прошлом, становится все меньше.
Оставшимся в живых свидетелям тех времен, которым посвящены мероприятия, например, в Равенсбрюке, подают суп в пластиковых тарелках, в то время как федеральный президент за почетным столом режет жаркое серебряным ножом. Все более преломленными становятся шаржи СС, о банальности которых, как и в случае с Оскаром Гренингом из Люнебурга, должны решать немецкие судьи. Но мы считаем, что все продолжается в своем ключе — жертвы остаются, убийцы стареют, но остаются среди нас.
Мы так привыкли к тому, что воспоминание и вытеснение из памяти являются, словно двумя сторонами медали нашей немецкой психики, что мы не можем себе представить культуру памяти без воспоминаний. Вместо того чтобы размышлять о немыслимом и объявить национал-социализм частью истории, мы превращаем вину в унаследованную вину. Внуки жертв вспоминают в документальных фильмах об испытаниях, которые выпали на долю их предков на пути в немецкие газовые камеры. Редакторы Spiegel примеряют на себя вину отцов, словно обувь, и задаются вопросом в тексте на 40 тысяч знаков — может быть, убийца кроется и в них самих. А старые туфли сидят хорошо — они жмут там, где должны, и в целом, очень удобны. Вот так мы вжились в нашу культуру памяти — мы не хотим видеть, как отдаляются друг от друга воля и действительность.
В 2012 году анализ исследовательского объединения SED-Staat показал, что каждый второй ученик не считает национал-социализм диктатурой. По словам ученых, такая позиция связана, в том числе, с ритуализированной культурой памяти. У многих учеников, посещающих мемориалы один за другим, в голове остается только каша. Они ничего не понимают, не чувствуют. Тяжело объяснить сегодня молодому поколению, почему война, в которой воевал даже уже не дедушка, относится к истории меньше, чем переселение народов. Считается, что это так, потому что это так. Все остальное будто находится в забвении истории, все относительно, неправильно. Да, неужели?
На протяжении многих лет специалисты по вопросам воспитания, об этом можно прочитать и в книге «Школа и национал-социализм. Требования и границы урока истории» 2004 года выпуска, жалуются на уроки истории, которые дают ученикам слишком мало «пространства для плюрализма при восприятии материала». Вместо передачи знаний, распределения исторических фактов по полочкам, урок превращается в трибунал о моральной позиции школьников. Способность чтить память становится своего рода удостоверением хорошей немецкой идентичности. Но последствием такого обучения являются не сопереживание, сопричастность, а неприятие, отсутствие интереса к теме Холокоста.
Вот таким образом, окруженное запретами, выглядит наше сегодняшнее обращение с недавней немецкой историей. Учительница берлинской гимназии находится в ожидании расследования прокуратуры в связи с тем, что она давала задания ученикам исследовать манипулятивное воздействие музыки и напевать песню Хорста Весселя. Не говоря уже о фюрере. Израильский историк Моше Циммерман задает вопрос на телеканале ARD, почему он в Израиле может издавать книгу Mein Kampf, а немецким историкам это не позволено. Почему?
Неужели мы так слабо доверяем нашей культуре памяти, что считаем ужасно написанный текст политического зачинщика злом в печатной форме? Мы все еще такие же светловолосые и голубоглазые, что хотим тайком расправиться с историей? И если да, что нам принесла культура памяти? Оскар Гренинг, по крайней мере, признал свою вину. Он не выдержал больше груза воспоминаний. И каким же маленьким человеком выглядел эсэсовец. Нет, на скамье подсудимых сидело не олицетворение зла, а обычный человек с темным прошлым.
Невозможно понять его деяний, можно их анализировать, документировать, интерпретировать. Человека можно судить, это необходимо сделать. На скамье подсудимых не будет большого количества таких людей, как он. Скоро не останется воспоминаний, а только культура памяти. Тогда никто не будет знать, каково это было в Освенциме. «Перед нашими глазами возникает новый мир», — писали Александр и Маргарете Митшерлих в 1967 году в книге «Неспособность скорбеть», но большая часть жителей нашей страны не заботится о том, чтобы быть правильно проинформированным, обратить внимание на манипуляции с представлениями о ценностях. Удобство — это важная постоянная составляющая истории.
Мы не должны снова принести жертвы в жертву!
Андреас Олер
Мы еще не достаточно почтили память. Чем дальше наше настоящее отдаляется от катастрофы прошлого, тем важнее становятся ритуалы памяти. В них содержатся травмы послевоенных поколений, будь то жертвы или преступники, это обязывающая культурная форма, которую можно принять. Слово «приятие» объединяет понимание и примирение.
На протяжении 70 лет происходит одно и то же: именно те, кто никогда не чтил память, постоянно требуют прекращения всего этого. Они стонут от ноши, которую на себя не брали. Еще хуже — они выдают себя за жертв механизма памяти, который, по их мнению, до конца дней будет довлеть над немецким народом. Они не хотят вечно жить с этим немецким стыдом. Они лучше принесут жертвы в очередной раз «в жертву» — сейчас они должны окончательно впасть в забвение, и лишь тогда произойдет «окончательное решение».
«Никто не говорит о забвении» — это излюбленный аргумент, эту фазу нельзя отвергать, она должна быть вписана в исторический контекст, лишена эмоций. Великие историки должны встать на место маленьких истериков, которые каждому школьнику навязывают идентификацию с Анной Франк. Почему однажды невозможно будет говорить об истории национал-социализма как о Пунических войнах или геноциде ацтеков? Знание экспертов, которое передается с хладнокровием и аналитическим пониманием дела и выносится на страницы книг, должно все рассудить.
Но в это абсолютно не вписываются причитания тех же самых людей, которые жалеют бедных учеников, которых слишком активно пичкают информацией. А также навязывают тяжелую ношу прошлого, с которым они ничего не могут сделать — это бесчеловечно. Такие вот «любители предостережений» — от них самих нужно предостерегать. Они делают вид, что хотят оградить других, но на самом деле ограждают только самих себя.
Очевидцы вымирают. Аутентичные рассказы невозможны, когда отсутствует личные воспоминания. Как будто записи и фотографии станут менее достоверными из-за того, что были пропущены через носитель информации. Можно только успокаивать себя тем, что в один момент можно нажать на кнопку «удалить», если вдруг для кого-то будет слишком много воспоминаний.
Память — это не только акт, происходящий между индивидуумами. У нее есть и внешняя сторона, которая выражается в коллективной памяти. Государство как представитель общества определяет свое историческое самоопределение и относительно того, как оно будет обходиться с кульминациями и низшими точками своего прошлого. ФРГ, в отличие от ГДР, стала правопреемником Третьего Рейха и, вместе с тем, и его моральную вину, в то время как ГДР вышел из этой аферы, ссылаясь на антифашистские традиции. Миф о Боннской республике культивировал перелом, новое начало — так сказать, отчизну на краю кратера, в котором затягивалась переработка душевных разрушений в ходе восстановления.
Уже давно речь не идет о стыде или мести. В последнем процессе по Освенциму против 93-летнего эсэсовца Оскара Гренинга в Люнебурге бывшая узница Эва Мозес Кор публично прощает подсудимого. Она ищет правду, а не отмщение. Какое величие! Гренинг признал, что еще в 1943 году при вступлении в должность знал, что в Освенциме при помощи газа убивают не только евреев. Урсуле Хавербек, отрицающей Холокост, это не понравится. В передаче телеканала ZDF «Панорама» она без какого-либо последовавшего наказания представила свои жестокие тезисы. Сейчас уже нельзя больше верить СС? Но насколько самостоятелен зритель? Приемлема ли такая неправда для людей? Нет. Пока продолжает действовать миф о том, что немцы честно, прилично и верно прошли через нацистское время, как этого требовал Генрих Гиммлер от эсэсовцев в своей Позенской речи, мы должны правильно расставить акценты в истории. В 1995 году 72 процента немцев считали 8-е мая историческим поражением. Поэтому мы не можем отказаться от публичной памяти.
При этом неважно, живы ли участники того времени или нет. Память на государственном уровне может признать ответственность, ведь в некоторых семьях из поколения в поколение переходит ложь. Каждая жалкая биография ищет себе защиту, чтобы раздобыть для себя кусочек достоинства. В интервью с восточно-немецкими неонацистами после объединения некоторые протагонисты отвечали, что им разъясняли их деды, каково было при Гитлере.
Эти легенды отдельных семей, которые передаются как фамильное серебро, являются субтекстом официальной памяти. Борьба дедов с партизанами в пересказах превращается в смелые маневры, бесовской охранник, дядя Хайнц — в хулигана. Время смягчает обстоятельства, война становится приключением. Ритуалы функционируют как молитва — взывают к высшей инстанции для утешения и спасения. Те, кто чтит память, чувствуют себя комфортнее в окружении единомышленников. Мы же не спрашиваем — достаточно ли мы помолились?
Оригинал публикации: Genug gedacht?
